Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - Лев Вершинин

Но прошло дней десять, и как-то вечером, к их великому изумлению, Миур вдруг уселся на постели и потребовал камень. Переглянувшись, хозяева отсели подальше от лежанки. Миур стал настаивать, и рыбаки сказали, чтоб он спал спокойно, завтра, мол, принесут. Тут ученый радостно возвестил, что открыл их страну, и выразил пожелание встретиться с королем.

Последовало всеобщее замешательство. Дети засмеялись, захлопали в ладоши, однако суровый взгляд отца пресек их веселье. Женщины спрятались за спины мужчин, и все притихли, робко глядя на незнакомца. Миур повторил свои слова. Тогда самый старый рыбак, поднявшись с места, посоветовал гостю хорошенько отдохнуть и пообещал, что завтра его обязательно проводят к королю.

Все вышли из хижины, затворив за собой дверь.

Назавтра появился строгий человек с бородой в сопровождении двух других, высоких и бледнолицых. Миур живо осведомился, не они ли проводят его к королю.

— Да-да, к королю, — ответил бородатый и потрогал лоб Миура.

По его знаку двое помощников принесли тазик, и бородатый пронзил ему руку каким-то маленьким колющим оружием из сверкающей стали.

С криком «Негодяй!» Миур вскочил с постели, отбиваясь, чем попало. Но они втроем подмяли его, накрепко скрутили веревкой и поволокли куда-то, не обращая внимания на вопли и отчаянное сопротивление несчастного.

Такой оборот событий весьма и весьма удручал молодого ученого. Понимая, что захвачен в плен, он мечтал теперь об одном: вернуться в свою далекую страну. Пускай эта по-прежнему считается неоткрытой. Тем более что жители ее производили довольно странное впечатление. Например, невозможно было обменяться и парой слов с товарищами по камере, несговорчивыми раздражительными субъектами, начисто лишенными здравого рассудка.

Однажды зашел к нему с осмотром бородатый — причина всех его несчастий — и что-то сказал одному из надзирателей.

На следующий день, к большому своему удивлению, Миур был отпущен на свободу.

Он полной грудью вдыхал свежий воздух и, слоняясь по городу, терзался навязчивой мыслью о возвращении на родину. Только где взять необходимые средства? Кто даст ему пирогу? А если и дадут, рискнет ли он в одиночку на утлом суденышке вновь испытать судьбу?

«Что же делать? — мучительно думал он. — Что бы такое придумать?»

И вдруг остановился, хлопнув себя по лбу: «Черт подери! Это же проще пареной репы!»

Какой-то прохожий указал дорогу, и через полчаса быстрой ходьбы Миур очутился перед дворцом. Спустя несколько дней ему с большим трудом удалось добиться у короля аудиенции. Будучи представлен августейшей особе, он сказал так:

— Ваше Величество, мои расчеты убеждают меня в существовании неизвестного континента по ту сторону Океана.

— Эк куда хватил! — крякнул монарх.

— Уверяю вас. И прошу предоставить мне снаряжение, необходимое для его открытия. Полагаю, трех каравелл будет достаточно. Во славу Вашей Милости я открою огромный материк.

Король погрузился в раздумья. Некоторое время он колебался. Наконец молвил:

— Да будет так!

И приказал случайно оказавшемуся поблизости министру морского флота заняться этим вопросом. Прощаясь с посетителем, который без устали рассыпался в благодарностях, монарх отечески напутствовал его и хотя не скрыл своих сомнений в успехе предприятия, однако заметил, что всякое смелое начинание должно поддерживать. Миур уже выходил из зала, как вдруг король спохватился.

— Да, кстати, — воскликнул он, — а как вас зовут?!

Миур на мгновение опешил: вопрос застал его врасплох. Но лишь на мгновение. Призвав на помощь все свои познания в местном языке, молодой ученый изобрел имя, показавшееся ему звучным и достаточно внушительным.

— Христофор Колумб, — ответил он. И вышел.

Остальное известно.

ТАЛЕЙРАН, ИЛИ СТАРАЯ ДИПЛОМАТИЯ{9}

Перевод Н. Живаго.

Талейрану принадлежит изречение: «Язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли».

Поди пойми, что он хотел сказать этой фразой, коль скоро язык служил ему для сокрытия мыслей. Так или иначе, приведенное высказывание весьма точно передает характер вошедших ныне в практику дипломатии политических установок этого видного деятеля, суть которых в том, чтобы слова постоянно шли вразрез с действительностью.

Вы скажете: мол, если воспринимать слова дипломатов наизнанку, система Талейрана потеряет всякую силу. Я тоже так считаю. И мне невдомек, почему до сих пор дипломаты упорно извращают истину, когда всем давно известно, что их слова просто-напросто имеют обратный смысл.

Впрочем, я догадываюсь, что все гораздо сложнее. Ведь эту систему, как и любую другую, можно употреблять по-разному. Сам Талейран блестяще применял ее. Во внешней политике дела у него шли как по маслу.

Он, например, говорил врагам:

— С оружием у нас совсем плохо.

Враги кидались в наступление и получали по мозгам: Талейран был до зубов вооружен пушками.

Когда же страна из-за нехватки оружия действительно не могла больше вести войну, Талейран, беседуя с иностранными министрами и послами, небрежно бросал что-нибудь вроде:

— Ума не приложу, где разместить пушечные ядра и прочие боеприпасы. У нас их столько, ну столько, что просто некуда складывать.

Иностранцы тут же клевали на удочку. И с войной не совались. Хотя Талейран не имел за душой ни единого патрона.

Порой этот хитрый политик говорил «белое», дабы никто не заподозрил, что в действительности было черное. Иногда он говорил «белое», чтобы собеседники, зная его коварство, думали, будто в действительности черное, хотя на самом деле было именно белое. Еще он говорил «белое», чтобы слушатели, памятуя о его дьявольской хитрости, думали, что он внушает им мысль о черном, так как в действительности было белое, хотя на самом деле было именно черное. А еще случалось…

Тем временем среди его домашних зрело недовольство. Эти простаки не желали осваивать головоломное правило дипломатического искусства.

Талейран изложил им свою теорию и требовал ее применения в повседневной жизни.

— Запомните, — объяснял он, — никогда нельзя делиться с кем бы то ни было своими намерениями. Язык призван не выражать, а скрывать мысли.

На практике же, именно вследствие его хитроумия, получалась кутерьма.

Так, он говорил:

— Сегодня на обед мне хотелось бы не мяса, а рыбы.

На самом деле он хотел мяса. Однако домашние, забыв о теории, подавали на стол рыбу. Знаменитый дипломат скрипел зубами от бешенства.

— Ты же сам просил рыбу, — оправдывалась его жена, милая, добрая, но не очень понятливая женщина.

В ответ Талейран переходил на крик:

— Я сто раз повторял, что слово призвано не выражать, а скрывать мысли!

— Любишь небось жареную индейку? — спрашивал Талейрана его деревенский дядя, намереваясь послать племяннику к рождеству пару индюшек.

Талейран индюшатину обожал. Он все на свете отдал бы за такой подарок.

— Да ну ее! — отвечал он, чтобы скрыть главную мысль.

И деревенский дядя оставался при своих индюшках, для которых, само собой разумеется, это было смертельным оскорблением, ибо они в простоте считали, будто Талейран их не переваривает. Что поделаешь! Не посвящать же индюшек в тайны дипломатии!

Несообразительность родичей и прислуги чрезвычайно удручала Талейрана. Он говорил, к примеру:

— Сегодня ужинаем не в семь, а в восемь, как всегда, потому что я вечером никуда не иду.

На самом деле ему как раз нужно было уйти, для чего требовалось отужинать пораньше, и он по-своему обычаю пользовался словом для сокрытия мысли. Но тупица управляющий, ни бельмеса не смысля в дипломатии, принимал слова хозяина за чистую монету и ровно в восемь подавал ужин. О небо! Талейран словно с цепи срывался:

— Я же предупреждал: сегодня ужинаем раньше!

— Вы сами изволили… — сконфуженно бормотал управляющий.

— Каким еще языком вам объяснять, что язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли? У меня в мыслях было отужинать в семь, и я скрыл это, назначив ужин на восемь. Иначе, если бы я открыто распорядился накрывать к семи, вы бы решили, что за этими словами скрывается моя мысль отужинать в восемь, и подали бы к восьми. Я потому и сказал: ужинаем в восемь, что не хотел ужинать в восемь. Понятно вам?

— Нет, — с убийственной, едва ли не циничной откровенностью признавался глупый управляющий.

Первым человеком среди домашних, более или менее овладевшим системой Талейрана, оказалась жена. Но Талейрану никак не верилось в это. Избегая досадных недоразумений, которые перевернули с ног на голову всю его частную жизнь, он стал расставлять точки над «i». К примеру, он говорил жене:

— Завтра я в Вену не еду, стало быть, и чемоданы собирать незачем.